Параллельные тексты

Глава I

NOBODY knew his history – they of the Junta least of all. He was their "little mystery," their "big patriot," and in his way he worked as hard for the coming Mexican Revolution as did they. They were tardy in recognizing this, for not one of the Junta liked him. The day he first drifted into their crowded, busy rooms, they all suspected him of being a spy – one of the bought tools of the Diaz secret service. Too many of the comrades were in civil an military prisons scattered over the United States, and others of them, in irons, were even then being taken across the border to be lined up against adobe walls and shot.

Никто не знал его прошлого, а люди из Хунты и подавно. Он был их "маленькой загадкой", их "великим патриотом" и по-своему работал для грядущей мексиканской революции не менее рьяно, чем они. Признано это было не сразу, ибо в Хунте его не любили. В день, когда он впервые появился в их людном помещении, все заподозрили в нем шпиона – одного из платных агентов Диаса. Ведь сколько товарищей было рассеяно по гражданским и военным тюрьмам Соединенных Штатов! Некоторые из них были закованы в кандалы, но и закованными их переправляли через границу, выстраивали у стены и расстреливали.

At the first sight the boy did not impress them favorably. Boy he was, not more than eighteen and not over large for his years. He announced that he was Felipe Rivera, and that it was his wish to work for the Revolution. That was all – not a wasted word, no further explanation. He stood waiting. There was no smile on his lips, no geniality in his eyes. Big dashing Paulino Vera felt an inward shudder. Here was something forbidding, terrible, inscrutable. There was something venomous and snakelike in the boy's black eyes. They burned like cold fire, as with a vast, concentrated bitterness. He flashed them from the faces of the conspirators to the typewriter which little Mrs. Sethby was industriously operating. His eyes rested on hers but an instant – she had chanced to look up – and she, too, sensed the nameless something that made her pause. She was compelled to read back in order to regain the swing of the letter she was writing.

На первый взгляд мальчик производил неблагоприятное впечатление. Это был действительно мальчик, лет восемнадцати, не больше, и не слишком рослый для своего возраста. Он объявил, что его зовут Фелипе Ривера и что он хочет, работать для революции. Вот и все – ни слова больше, никаких дальнейших разъяснений. Он стоял и ждал. На губах его не было улыбки, в глазах – привета. Рослый, стремительный Паулино Вэра внутренне содрогнулся. Этот мальчик показался ему замкнутым, мрачным. Что-то ядовитое, змеиное таилось в его черных глазах. В них горел холодный огонь, громадная, сосредоточенная злоба. Мальчик перевел взор с революционеров на пишущую машинку, на которой деловито отстукивала маленькая миссис Сэтби. Его глаза на мгновение остановились на ней, она поймала этот взгляд и тоже почувствовала безыменное нечто, заставившее ее прервать свое занятие. Ей пришлось перечитать письмо, которое она запечатала, чтобы снова войти в ритм работы.

Paulino Vera looked questioningly at Arrellano and Ramos, and questioningly they looked back and to each other. The indecision of doubt brooded in their eyes. This slender boy was the Unknown, vested with all the menace of the Unknown. He was unrecognizable, something quite beyond the ken of honest, ordinary revolutionists whose fiercest hatred for Diaz and his tyranny after all was only that of honest and ordinary patriots. Here was something else, they knew not what. But Vera, always the most impulsive, the quickest to act, stepped into the breach.

Паулино Вэра вопросительно взглянул на Ареллано и Рамоса, которые, в свою очередь, вопросительно взглянули на него и затем друг на друга. Их лица выражали нерешительность и сомнение. Этот худенький мальчик был Неизвестностью, и Неизвестностью, полной угрозы. Он был непостижимой загадкой для всех этих революционеров, чья свирепая ненависть к Диасу и его тирании была в конце концов только чувством честных патриотов. Здесь крылось нечто другое, что – они не знали. Но Вэра, самый импульсивный и решительный из всех, прервал молчание.

"Very well," he said coldly. "You say you want to work for the Revolution. Take off your coat. Hang it over there. I will show you, come – where are the buckets and cloths. The floor is dirty. You will begin by scrubbing it, and by scrubbing the floors of the other rooms. The spittoons need to be cleaned. Then there are the windows."

– Отлично, – холодно произнес он, – ты сказал, что хочешь работать для революции. Сними куртку. Повесь ее вон там. Пойдем, я покажу тебе, где ведро и тряпка. Видишь, пол у нас грязный. Ты начнешь с того, что хорошенько его вымоешь, и в других комнатах тоже. Плевательницы надо вычистить. Потом займешься окнами.

"Is it for the Revolution?" the boy asked. "It is for the Revolution," Vera answered.

– Это для революции? – спросил мальчик. – Да, для революции, – отвечал Паулино.

Rivera looked cold suspicion at all of them, then proceeded to take off his coat. "It is well," he said.

Ривера с холодной подозрительностью посмотрел на них всех и стал снимать куртку. – Хорошо, – сказал он.

And nothing more. Day after day he came to his work – sweeping, scrubbing, cleaning. He emptied the ashes from the stoves, brought up the coal and kindling, and lighted the fires before the most energetic one of them was at his desk. "Can I sleep here?" he asked once.

И ничего больше. День за днем он являлся на работу – подметал, скреб, чистил. Он выгребал золу из печей, приносил уголь и растопку, разводил огонь раньше, чем самый усердный из них усаживался за свою конторку. – Можно мне переночевать здесь? – спросил он однажды.

Ah, ha! So that was it – the hand of Diaz showing through! To sleep in the rooms of the Junta meant access to their secrets, to the lists of names, to the addresses of comrades down on Mexican soil. The request was denied, and Rivera never spoke of it again. He slept they knew not where, and ate they knew not where nor how. Once, Arrellano offered him a couple of dollars. Rivera declined the money with a shake of the head. When Vera joined in and tried to press it upon him, he said: "I am working for the Revolution."

Ага! Вот они и обнаружились – когти Диаса. Ночевать в помещении Хунты – значит найти доступ к ее тайнам, к спискам имен, к адресам товарищей в Мексике. Просьбу отклонили, и Ривера никогда больше не возобновлял ее. Где он спал, они не знали; не знали также, когда и где он ел. Однажды Ареллано предложил ему несколько долларов. Ривера покачал головой в знак отказа. Когда Вэра вмешался и стал уговаривать его, он сказал: – Я работаю для революции.

It takes money to raise a modern revolution. and always the Junta was pressed. The members starved and toiled, and the longest day was none too long, and yet there were times when it appeared as if the Revolution stood or fell on no more than the matter of a few dollars. Once, the first time, when the rent of the house was two months behind and the landlord was threatening dispossession, it was Felipe Rivera, the scrub-boy in the poor, cheap clothes, worn and threadbare, who laid sixty dollars in gold on May Sethby's desk. There were other times. Three hundred letters, clicked out on the busy typewriters (appeals for assistance, for sanctions from the organized labor groups, requests for square news deals to the editors of newspapers, protests against the high-handed treatment of revolutionists by the United States courts), lay unmailed, awaiting postage. Vera's watch had disappeared – the old-fashioned gold repeater that had been his father's. Likewise had gone the plain gold band from May Setbby's third finger. Things were desperate. Ramos and Arrellano pulled their long mustaches in despair. The letters must go off, and the Post Office allowed no credit to purchasers of stamps. Then it was that Rivera put on his hat and went out. When he came back he laid a thousand two-cent stamps on May Sethby's desk.

Нужно много денег для того, чтобы в наше время поднять революцию, и Хунта постоянно находилась в стесненных обстоятельствах. Члены Хунты голодали, но не жалели сил для дела; самый долгий день был для них недостаточно долог, и все же временами казалось, что быть или не быть революции – вопрос нескольких долларов. Однажды, когда плата за помещение впервые не была внесена в течение двух месяцев и хозяин угрожал выселением, не кто иной, как Фелипе Ривера, поломойка в жалкой, дешевой, изношенной одежде, положил шестьдесят золотых долларов на конторку Мэй Сэтби. Это стало повторяться и впредь. Триста писем, отпечатанных на машинке (воззвания о помощи, призывы к рабочим организациям, возражения на газетные статьи, неправильно освещающие события, протесты против судебного произвола и преследований революционеров в Соединенных Штатах), лежали неотосланные, в ожидании марок. Исчезли часы Вэры, старомодные золотые часы с репетиром, принадлежавшие еще его отцу. Исчезло также и простенькое золотое колечко с руки Мэй Сэтби. Положение было отчаянное. Рамос и Ареллано безнадежно теребили свои длинные усы. Письма должны быть отправлены, а почта не дает марок в кредит. Тогда Ривера надел шляпу и вышел. Вернувшись, он положил на конторку Мэй Сэтби тысячу двухцентовых марок.

"I wonder if it is the cursed gold of Diaz?" said Vera to the comrades.

– Уж не проклятое ли это золото Диаса? – сказал Вэра товарищам.

They elevated their brows and could not decide. And Felipe Rivera, the scrubber for the Revolution, continued, as occasion arose, to lay down gold and silver for the Junta's use.

Они подняли брови и ничего не ответили. И Фелипе Ривера, мывший пол для революции, по мере надобности продолжал выкладывать золото и серебро на нужды Хунты.

And still they could not bring themselves to like him. They did not know him. His ways were not theirs. He gave no confidences. He repelled all probing. Youth that he was, they could never themselves to dare to question him.

И все же они не могли заставить себя полюбить его. Они не знали этого мальчика. Повадки у него были совсем иные, чем у них. Он не пускался в откровенности. Отклонял все попытки вызвать его на разговор, и у них не хватало смелости расспрашивать его.

"A great and lonely spirit, perhaps, I do not know, I do not know," Arrellano said helplessly. "He is not human," said Ramos.

– Возможно, великий и одинокий дух... не знаю, не знаю! – Ареллано беспомощно развел руками. – В нем есть что-то нечеловеческое, – заметил Рамос.

"His soul has been seared," said May Sethby. "Light and laughter have been burned out of him. He is like one dead, and yet he is fearfully alive."

– В его душе все притупилось, – сказала Мэй Сэтби. – Свет и смех словно выжжены в ней. Он мертвец, и вместе с тем в нем чувствуешь какую-то страшную жизненную силу.

"He has been through hell," said Vera. "No man could look like that who has not been through hell – and he is only a boy."

– Ривера прошел через ад, – сказал Паулино. – Человек, не прошедший через ад, не может быть таким, а ведь он еще мальчик.

Yet they could not like him. He never talked, never inquired, never suggested. He would stand listening, expressionless, a thing dead, save for his eyes, coldly burning, while their talk of the Revolution ran high and warm. From face to face and speaker to speaker his eyes would turn, boring like gimlets of incandescent ice, disconcerting and perturbing.

И все же они не могли его полюбить. Он никогда не разговаривал, никогда ни о чем не расспрашивал, не высказывал своих мнений. Он мог стоять не шевелясь – неодушевленный предмет, если не считать глаз, горевших холодным огнем, – покуда споры о революции становились все громче и горячее. Его глаза вонзались в лица говорящих, как раскаленные сверла, они смущали их и тревожили.

"He is no spy," Vera confided to May Sethby. "He is a patriot – mark me, the greatest patriot of us all. I know it, I feel it, here in my heart and head I feel it. But him I know not at all." "He has a bad temper," said May Sethby.

– Он не шпион, – заявил Вэра, обращаясь к Мэй Сэтби. – Он патриот, помяните мое слово! Лучший патриот из всех нас! Я чувствую это сердцем и головой. И все же я его совсем не знаю. – У него дурной характер, – сказала Мэй Сэтби.

"I know," said Vera, with a shudder. "He has looked at me with those eyes of his. They do not love; they threaten; they are savage as a wild tiger's. I know, if I should prove unfaithful to the Cause, that he would kill me. He has no heart. He is pitiless as steel, keen and cold as frost. He is like moonshine in a winter night when a man freezes to death on some lonely mountain top. I am not afraid of Diaz and all his killers; but this boy, of him am I afraid. I tell you true. I am afraid. He is the breath of death."

– Да, – ответил Вэра и вздрогнул. – Он посмотрел на меня сегодня. Эти глаза не могут любить, они угрожают; они злые, как у тигра. Я знаю: измени я делу, он убьет меня. У него нет сердца. Он беспощаден, как сталь, жесток и холоден, как мороз. Он словно лунный свет в зимнюю ночь, когда человек замерзает на одинокой горной вершине. Я не боюсь Диаса со всеми его убийцами, но этого мальчика я боюсь. Я правду говорю, боюсь. Он – дыхание смерти.

Yet Vera it was who persuaded the others to give the first trust to Rivera. The line of communication between Los Angeles and Lower California had broken down. Three of the comrades had dug their own graves and been shot into them. Two more were United States prisoners in Los Angeles. Juan Alvarado, the Federal commander, was a monster. All their plans did he checkmate. They could no longer gain access to the active revolutionists, and the incipient ones, in Lower California.

И, однако, Вэра, а никто другой, убедил товарищей дать ответственное поручение Ривере. Связь между Лос-Анджелесом и Нижней Калифорнией была прервана. Трое товарищей сами вырыли себе могилы и на краю их были расстреляны. Двое других в Лос-Анджелесе стали узниками Соединенных Штатов. Хуан Альварадо, командир федеральных войск, оказался негодяем. Он сумел разрушить все их планы. Они потеряли связь как с давнишними революционерами в Нижней Калифорнии, так и с новичками.

Young Rivera was given his instructions and dispatched south. When he returned, the line of communication was reestablished, and Juan Alvarado was dead. He had been found in bed, a knife hilt-deep in his breast. This had exceeded Rivera's instructions, but they of the Junta knew the times of his movements. They did not ask him. He said nothing. But they looked at one another and conjectured.

Молодой Ривера получил надлежащие инструкции и отбыл на юг. Когда он вернулся, связь была восстановлена, а Хуан Альварадо был мертв: его нашли в постели, с ножом, по рукоятку ушедшим в грудь. Это превышало полномочия Риверы, но в Хунте имелись точные сведения о всех его передвижениях. Его ни о чем не стали расспрашивать. Он ничего не рассказывал. Товарищи переглянулись между собой и все поняли.

"I have told you," said Vera. "Diaz has more to fear from this youth than from any man. He is implacable. He is the hand of God."

– Я говорил вам, – сказал Вэра. – Больше чем кого-либо Диасу приходится опасаться этого юноши. Он неумолим. Он карающая десница.

The bad temper, mentioned by May Sethby, and sensed by them all, was evidenced by physical proofs. Now he appeared with a cut lip, a blackened cheek, or a swollen ear. It was patent that he brawled, somewhere in that outside world where he ate and slept, gained money, and moved in ways unknown to them. As the time passed, he had come to set type for the little revolutionary sheet they published weekly. There were occasions when he was unable to set type, when his knuckles were bruised and battered, when his thumbs were injured and helpless, when one arm or the other hung wearily at his side while his face was drawn with unspoken pain. "A wastrel," said Arrellano. "A frequenter of low places," said Ramos.

Дурной характер Риверы, заподозренный Мэй Сэтби и затем признанный всеми, подтверждался наглядными, чисто физическими доказательствами. Теперь Ривера нередко приходил с рассеченной губой, распухшим ухом, с синяком на скуле. Ясно было, что он ввязывается в драки там – во внешнем мире, где он ест и спит, зарабатывает деньги и бродит по путям, им неведомым. Со временем Ривера научился набирать маленький революционный листок, который Хунта выпускала еженедельно. Случалось, однако, что он бывал не в состоянии набирать: то большие пальцы у него были повреждены и плохо двигались, то суставы были разбиты в кровь, то одна рука беспомощно болталась вдоль тела и лицо искажала мучительная боль. – Бродяга, – говорил Ареллано. – Завсегдатай злачных мест, – говорил Рамос.

"But where does he get the money?" Vera demanded. "Only to-day, just now, have I learned that he paid the bill for white paper – one hundred and forty dollars." "There are his absences," said May Sethby. "He never explains them." "We should set a spy upon him," Ramos propounded.

– Но откуда у него деньги? – спрашивал Вэра. – Сегодня я узнал, что он оплатил счет за бумагу – сто сорок долларов. – Это результат его отлучек, – заметила Мэй Сэтби. – Он никогда не рассказывает о них. – Надо его выследить, – предложил Рамос.

"I should not care to be that spy," said Vera. "I fear you would never see me again, save to bury me. He has a terrible passion. Not even God would he permit to stand between him and the way of his passion." "I feel like a child before him," Ramos confessed.

– Не хотел бы я быть тем, кто за ним шпионит, – сказал Вэра. – Думаю, что вы больше никогда не увидели бы меня, разве только на моих похоронах. Он предан какой-то неистовой страсти. Между собой и этой страстью он не позволит стать даже богу. – Перед ним я кажусь себе ребенком, – признался Рамос.

"To me he is power – he is the primitive, the wild wolf, the striking rattlesnake, the stinging centipede," said Arrellano.

– Я чувствую в нем первобытную силу. Это дикий волк, гремучая змея, приготовившаяся к нападению, ядовитая сколопендра! – сказал Ареллано.

"He is the Revolution incarnate," said Vera. "He is the flame and the spirit of it, the insatiable cry for vengeance that makes no cry but that slays noiselessly. He is a destroying angel in moving through the still watches of the night."

– Он сама революция, ее дух, ее пламя, – подхватил Вэра, – он воплощение беспощадной, неслышно разящей мести. Он ангел смерти, неусыпно бодрствующий в ночной тиши.

"I could weep over him," said May Sethby. "He knows nobody. He hates all people. Us he tolerates, for we are the way of his desire. He is alone. . . . lonely." Her voice broke in a half sob and there was dimness in her eyes.

– Я готова плакать, когда думаю о нем, – сказала Мэй Сэтби. – У него нет друзей. Он всех ненавидит. Нас он терпит лишь потому, что мы – путь к осуществлению его желаний. Он одинок, слишком одинок... – Голос ее прервался сдавленным всхлипыванием, и глаза затуманились.

Rivera's ways and times were truly mysterious. There were periods when they did not see him for a week at a time. Once, he was away a month. These occasions were always capped by his return, when, without advertisement or speech, he laid gold coins on May Sethby's desk. Again, for days and weeks, he spent all his time with the Junta. And yet again, for irregular periods, he would disappear through the heart of each day, from early morning until late afternoon. At such times he came early and remained late. Arrellano had found him at midnight, setting type with fresh swollen knuckles, or mayhap it was his lip, new-split, that still bled.

Времяпрепровождение Риверы и вправду было таинственно. Случалось, что его не видели в течение недели. Однажды он отсутствовал месяц. Это неизменно кончалось тем, что он возвращался и, не пускаясь ни в какие объяснения, клал золотые монеты на конторку Мэй Сэтби. Потом опять отдавал Хунте все свое время – дни, недели. И снова, через неопределенные промежутки, исчезал на весь день, заходя в помещение Хунты только рано утром и поздно вечером. Однажды Ареллано застал его в полночь за набором; пальцы у него были распухшие, рассеченная губа еще кровоточила.

Глава II

The time of the crisis approached. Whether or not the Revolution would be depended upon the Junta, and the Junta was hard-pressed. The need for money was greater than ever before, while money was harder to get. Patriots had given their last cent and now could give no more. Section gang laborers-fugitive peons from Mexico – were contributing half their scanty wages. But more than that was needed. The heart-breaking, conspiring, undermining toil of years approached fruition. The time was ripe. The Revolution hung on the balance. One shove more, one last heroic effort, and it would tremble across the scales to victory. They knew their Mexico. Once started, the Revolution would take care of itself. The whole Diaz machine would go down like a house of cards. The border was ready to rise. One Yankee, with a hundred I.W.W. men, waited the word to cross over the border and begin the conquest of Lower California. But he needed guns. And clear across to the Atlantic, the Junta in touch with them all and all of them needing guns, mere adventurers, soldiers of fortune, bandits, disgruntled American union men, socialists, anarchists, rough-necks, Mexican exiles, peons escaped from bondage, whipped miners from the bull-pens of Coeur d'Alene and Colorado who desired only the more vindictively to fight – all the flotsam and jetsam of wild spirits from the madly complicated modern world. And it was guns and ammunition, ammunition and guns – the unceasing and eternal cry.

Решительный час приближался. Так или иначе, но революция зависела от Хунты, а Хунта находилась в крайне стесненных обстоятельствах. Нужда в деньгах ощущалась острее, чем когда-либо, а добывать их стало еще трудней. Патриоты отдали уже все свои гроши и больше дать не могли. Сезонные рабочие – беглые мексиканские пеоны – жертвовали Хунте половину своего скудного заработка. Но нужно было куда больше. Многолетний тяжкий труд, подпольная подрывная работа готовы были принести плоды. Время пришло. Революция была на чаше весов. Еще один толчок, последнее героическое усилие, и стрелка этих весов покажет победу. Хунта знала свою Мексику. Однажды вспыхнув, революция уже сама о себе позаботится. Вся политическая машина Диаса рассыплется, как карточный домик. Граница готова к восстанию. Некий янки с сотней товарищей из организации "Индустриальные рабочие мира" только и ждет приказа перейти ее и начать битву за Нижнюю Калифорнию. Но он нуждается в оружии. В оружии нуждались все – социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки Кер д'Ален и Колорадо, вырвавшиеся из полицейских застенков и жаждавшие только одного – как можно яростнее сражаться, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты – словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира. И Хунта держала с ними связь. Винтовок и патронов, патронов и винтовок! – этот несмолкаемый, непрекращающийся вопль несся по всей стране.

Fling this heterogeneous, bankrupt, vindictive mass across the border, and the Revolution was on. The custom house, the northern ports of entry, would be captured. Diaz could not resist. He dared not throw the weight of his armies against them, for he must hold the south. And through the south the flame would spread despite. The people would rise. The defenses of city after city would crumple up. State after state would totter down. And at last, from every side, the victorious armies of the Revolution would close in on the City of Mexico itself, Diaz's last stronghold.

Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция вспыхнет. Таможня, северные порты Мексики будут захвачены. Диас не сможет сопротивляться. Он не осмелится бросить свои основные силы против них, потому что ему нужно удерживать юг. Но пламя перекинется и на юг. Народ восстанет. Оборона городов будет сломлена. Штат за штатом начнет переходить в их руки, и наконец победоносные армии революции со всех сторон окружат город Мехико, последний оплот Диаса.

But the money. They had the men, impatient and urgent, who would use the guns. They knew the traders who would sell and deliver the guns. But to culture the Revolution thus far had exhausted the Junta. The last dollar had been spent, the last resource and the last starving patriot milked dry, and the great adventure still trembled on the scales. Guns and ammunition! The ragged battalions must be armed. But how? Ramos lamented his confiscated estates. Arrellano wailed the spendthriftness of his youth. May Sethby wondered if it would have been different had they of the Junta been more economical in the past.

Но как достать денег? У них были люди, нетерпеливые и упорные, которые сумеют применить оружие. Они знали торговцев, которые продадут и доставят его. Но долгая подготовка к революции истощила Хунту. Последний доллар был израсходован, последний источник вычерпан до дна, последний изголодавшийся патриот выжат до отказа, а великое дело по-прежнему колебалось на весах. Винтовок и патронов! Нищие батальоны должны получить вооружение. Но каким образом? Рамос оплакивал свои конфискованные поместья. Ареллано горько сетовал на свою расточительность в юные годы. Мэй Сэтби размышляла, как бы все сложилось, если бы люди Хунты в свое время были экономнее.

"To think that the freedom of Mexico should stand or fall on a few paltry thousands of dollars," said Paulino Vera.

– Подумать, что свобода Мексики зависит от нескольких несчастных тысяч долларов! – воскликнул Паулино Вэра.

Despair was in all their faces. Jose Amarillo, their last hope, a recent convert, who had promised money, had been apprehended at his hacienda in Chihuahua and shot against his own stable wall. The news had just come through.

Отчаяние было написано на всех лицах. Последняя их надежда, новообращенный Хосе Амарильо, обещавший дать деньги, был арестован на своей гасиенде в Чиуауа и расстрелян у стен собственной конюшни. Весть об этом только что дошла до них.

Rivera, on his knees, scrubbing, looked up, with suspended brush, his bare arms flecked with soapy, dirty water. "Will five thousand do it?" he asked.

Ривера, на коленях скребший пол, поднял глаза. Щетка застыла в его обнаженных руках, залитых грязной мыльной водой. – Пять тысяч помогут делу? – спросил он.

They looked their amazement. Vera nodded and swallowed. He could not speak, but he was on the instant invested with a vast faith.

На всех лицах изобразилось изумление. Вэра кивнул и с трудом перевел дух. Говорить он не мог, но в этот миг в нем вспыхнула надежда.

"Order the guns," Rivera said, and thereupon was guilty of the longest flow of words they had ever heard him utter. "The time is short. In three weeks I shall bring you the five thousand. It is well. The weather will be warmer for those who fight. Also, it is the best I can do."

– Так заказывайте винтовки, – сказал Ривера. Затем последовала самая длинная фраза, какую когда-либо от него слышали: – Время дорого. Через три недели я принесу вам пять тысяч. Это будет хорошо. Станет теплее, и воевать будет легче. Больше я ничего сделать не могу.

Vera fought his faith. It was incredible. Too many fond hopes had been shattered since he had begun to play the revolution game. He believed this threadbare scrubber of the Revolution, and yet he dared not believe.

Вэра пытался подавить вспыхнувшую в нем надежду. Все это было так неправдоподобно. Слишком много заветных чаяний разлетелось в прах с тех пор, как он начал революционную игру. Он верил этому обтрепанному мальчишке, мывшему полы для революции, и в то же время не смел верить.

"You are crazy," he said. "In three weeks," said Rivera. "Order the guns." He got up, rolled down his sleeves, and put on his coat. "Order the guns," he said. "I am going now."

– Ты сошел с ума! – сказал он. – Через три недели, – отвечал Ривера. – Заказывайте винтовки. Он встал, опустил засученные рукава и надел куртку. – Заказывайте винтовки, – повторил он. – Я ухожу.