Параллельные тексты

IV

Barely noticed was Rivera as he entered the ring. Only a very slight and very scattering ripple of half-hearted hand-clapping greeted him. The house did not believe in him. He was the lamb led to slaughter at the hands of the great Danny. Besides, the house was disappointed. It had expected a rushing battle between Danny Ward and Billy Carthey, and here it must put up with this poor little tyro. Still further, it had manifested its disapproval of the change by betting two, and even three, to one on Danny. And where a betting audience's money is, there is its heart.

Появление Риверы на ринге осталось почти незамеченным. В знак приветствия раздались только отдельные жидкие хлопки. Публика не верила в него. Он был ягненком, отданным на заклание великому Дэнни. Кроме того, публика была разочарована. Она ждала эффектного боя между Дэнни Уордом и Биллом Карта, а теперь ей приходилось довольствоваться этим жалким маленьким новичком. Неодобрение ее выразилось в том, что пари за Дэнни заключались два, даже три против одного. А на кого поставлены деньги, тому отдано и сердце публики.

The Mexican boy sat down in his corner and waited. The slow minutes lagged by. Danny was making him wait. It was an old trick, but ever it worked on the young, new fighters. They grew frightened, sitting thus and facing their own apprehensions and a callous, tobacco-smoking audience. But for once the trick failed. Roberts was right. Rivera had no goat. He, who was more delicately coordinated, more finely nerved and strung than any of them, had no nerves of this sort. The atmosphere of foredoomed defeat in his own corner had no effect on him. His handlers were Gringos and strangers. Also they were scrubs – the dirty driftage of the fight game, without honor, without efficiency. And they were chilled, as well, with certitude that theirs was the losing corner.

Юный мексиканец сидел в своем углу и ждал. Медленно тянулись минуты. Дэнни заставлял дожидаться себя. Это был старый трюк, но он неизменно действовал на начинающих бойцов. Новичок терял душевное равновесие, сидя вот так, один на один со своим собственным страхом и равнодушной, утопающей в табачном дыму публикой. Но на этот раз испытанный трюк себя не оправдал. Робертс оказался прав: Ривера не знал страха. Более организованный, более нервный и впечатлительный, чем кто бы то ни было из боксеров, этого чувства он не ведал. Атмосфера заранее предрешенного поражения не влияла на него. Его секундантами были гринго – подонки, грязные отбросы этой кровавой игры, бесчестные и бездарные. И они тоже были уверены, что их сторона обречена на поражение.

"Now you gotta be careful," Spider Hagerty warned him. Spider was his chief second. "Make it last as long as you can – them's my instructions from Kelly. If you don't, the papers'll call it another bum fight and give the game a bigger black eye in Los Angeles."

– Ну, теперь смотри в оба! – предупредил его Спайдер Хэгерти. Спайдер был главным секундантом. – Старайся продержаться как можно дольше – такова инструкция Келли. Иначе растрезвонят на весь Лос-Анджелес, что это опять фальшивая игра.

All of which was not encouraging. But Rivera took no notice. He despised prize fighting. It was the hated game of the hated Gringo. He had taken up with it, as a chopping block for others in the training quarters, solely because he was starving. The fact that he was marvelously made for it had meant nothing. He hated it. Not until he had come in to the Junta, had he fought for money, and he had found the money easy. Not first among the sons of men had he been to find himself successful at a despised vocation.

Все это не способствовало бодрости духа. Но Ривера ничего не замечал. Он презирал бокс. Это была ненавистная игра ненавистных гринго. Начал он ее в роли снаряда для тренировки только потому, что умирал с голоду. То, что он был словно создан для бокса, ничего для него не значило. Он это занятие ненавидел. До своего появления в Хунте Ривера не выступал за деньги, а потом убедился, что это легкий заработок. Не первый из сынов человеческих преуспевал он в профессии, им самим презираемой.

He did not analyze. He merely knew that he must win this fight. There could be no other outcome. For behind him, nerving him to this belief, were profounder forces than any the crowded house dreamed. Danny Ward fought for money, and for the easy ways of life that money would bring. But the things Rivera fought for burned in his brain – blazing and terrible visions, that, with eyes wide open, sitting lonely in the corner of the ring and waiting for his tricky antagonist, he saw as clearly as he had lived them.

Впрочем, Ривера не вдавался в рассуждения. Он твердо знал, что должен выиграть этот бой. Иного выхода не существовало. Тем, кто сидел в этом переполненном зале, в голову не приходило, какие могучие силы стоят за его спиной. Дэнни Уорд дрался за деньги, за легкую жизнь, покупаемую на эти деньги. То же, за что дрался Ривера, пылало в его мозгу, и, пока он ожидал в углу ринга своего хитроумного противника, ослепительные и страшные видения, как наяву, проходили перед его широко открытыми глазами.

He saw the white-walled, water-power factories of Rio Blanco. He saw the six thousand workers, starved and wan, and the little children, seven and eight years of age, who toiled long shifts for ten cents a day. He saw the perambulating corpses, the ghastly death's heads of men who labored in the dye-rooms. He remembered that he had heard his father call the dye-rooms the "suicide-holes," where a year was death. He saw the little patio, and his mother cooking and moiling at crude housekeeping and finding time to caress and love him. And his father he saw, large, big-moustached and deep-chested, kindly above all men, who loved all men and whose heart was so large that there was love to overflowing still left for the mother and the little muchacho playing in the corner of the patio. In those days his name had not been Felipe Rivera. It had been Fernandez, his father's and mother's name. Him had they called Juan. Later, he had changed it himself, for he had found the name of Fernandez hated by prefects of police, jefes politicos, and rurales.

Он видел белые стены гидростанции в Рио-Бланко. Видел шесть тысяч рабочих, голодных и изнуренных. Видел ребятишек лет семи-восьми, за десять центов работающих целую смену. Видел мертвенно бледные лица ходячих трупов – рабочих-красильщиков. Он помнил, что его отец называл эти красильни "камерами самоубийц", – год работы в них означал смерть. Он видел маленькое патио и свою мать, вечно возившуюся со скудным хозяйством и все же находившую время ласкать и любить сына. Видел и отца, могучего, широкоплечего длинноусого человека, который всех любил и чье сердце было так щедро, что избыток этой любви изливался и на мать и на маленького мучачо, игравшего в углу патио. В те дни его звали не Фелипе Ривера, а Фернандес: он носил фамилию отца и матери. Его имя было Хуан. Впоследствии он переменил и то и другое. Фамилия Фернандес была слишком ненавистна полицейским префектам и жандармам.

Big, hearty Joaquin Fernandez! A large place he occupied in Rivera's visions. He had not understood at the time, but looking back he could understand. He could see him setting type in the little printery, or scribbling endless hasty, nervous lines on the much-cluttered desk. And he could see the strange evenings, when workmen, coming secretly in the dark like men who did ill deeds, met with his father and talked long hours where he, the muchacho, lay not always asleep in the corner.

Большой добродушный Хоакин Фернандес! Немалое место занимал он в видениях Риверы. В те времена малыш ничего не понимал, но теперь, оглядываясь назад, юноша понимал все. Он словно опять видел отца за наборной кассой маленькой типографии или за письменным столом – выводящим бесконечные, торопливые, неровные строчки. Он опять переживал те таинственные вечера, когда рабочие под покровом тьмы, точно злодеи, сходились к его отцу и вели долгие, нескончаемые беседы, а он, мучачо, без сна лежал в своем уголке.

As from a remote distance he could hear Spider Hagerty saying to him: "No layin' down at the start. Them's instructions. Take a beatin' and earn your dough."

Ten minutes had passed, and he still sat in his comer. There were no signs of Danny, who was evidently playing the trick to the limit.

Откуда-то издалека до него донесся голос Хэгерти:

– Ни в коем случае сразу не ложиться на пол. Такова инструкция. Получай трепку за свои деньги!

Десять минут прошло, а Ривера все еще сидел в своем углу. Дэнни не показывался: видимо, он хотел выжать все, что можно, из своего трюка.

But more visions burned before the eye of Rivera's memory. The strike, or, rather, the lockout, because the workers of Rio Blanco had helped their striking brothers of Puebla. The hunger, the expeditions in the hills for berries, the roots and herbs that all ate and that twisted and pained the stomachs of all of them. And then, the nightmare; the waste of ground before the company's store; the thousands of starving workers; General Rosalio Martinez and the soldiers of Porfirio Diaz, and the death-spitting rifles that seemed never to cease spitting, while the workers' wrongs were washed and washed again in their own blood. And that night! He saw the flat cars, piled high with the bodies of the slain, consigned to Vera Cruz, food for the sharks of the bay. Again he crawled over the grisly heaps, seeking and finding, stripped and mangled, his father and his mother. His mother he especially remembered – only her face projecting, her body burdened by the weight of dozens of bodies. Again the rifles of the soldiers of Porfirio Diaz cracked, and again he dropped to the ground and slunk away like some hunted coyote of the hills.

Новые видения пылали перед внутренним взором Риверы. Забастовка, вернее – локаут, потому что рабочие Рио-Бланко помогали своим бастующим братьям в Пуэбло. Голод, хождение в горы за ягодами, кореньями и травами – все они этим питались и мучились резями в желудке. А затем кошмар: пустырь перед лавкой Компании; тысячи голодных рабочих; генерал Росальо Мартинес и солдаты Порфирио Диаса; и винтовки, изрыгающие смерть... Казалось, они никогда не смолкнут, казалось, прегрешения рабочих вечно будут омываться их собственной кровью! И эта ночь! Трупы, целыми возами отправляемые в Вера-Крус на съедение акулам. Сейчас он снова ползает по этим страшным кучам, ищет отца и мать, находит их, растерзанных, изуродованных. Особенна запомнилась ему мать: виднелась только ее голова, тело было погребено под грудой других тел. Снова затрещали винтовки солдат Порфирио Диаса, снова мальчик пригнулся к земле и пополз прочь, точно затравленный горный койот.

To his ears came a great roar, as of the sea, and he saw Danny Ward, leading his retinue of trainers and seconds, coming down the center aisle. The house was in wild uproar for the popular hero who was bound to win. Everybody proclaimed him. Everybody was for him. Even Rivera's own seconds warmed to something akin to cheerfulness when Danny ducked jauntily through the ropes and entered the ring. His face continually spread to an unending succession of smiles, and when Danny smiled he smiled in every feature, even to the laughter-wrinkles of the corners of the eyes and into the depths of the eyes themselves. Never was there so genial a fighter. His face was a running advertisement of good feeling, of good fellowship. He knew everybody. He joked, and laughed, and greeted his friends through the ropes. Those farther away, unable to suppress their admiration, cried loudly: "Oh, you Danny!" It was a joyous ovation of affection that lasted a full five minutes.

Рев, похожий на шум моря, донесся до его слуха, и он увидел Дэнни Уорда, выступающего по центральному проходу со свитой тренеров и секундантов. Публика неистовствовала, приветствуя героя и заведомого победителя. У всех на устах было его имя. Все стояли за него. Даже секунданты Риверы повеселели, когда Дэнни ловко нырнул под канат и вышел на ринг. Улыбка сияла на его лице, а когда Дэнни улыбался, то улыбалась каждая его черточка, даже уголки глаз, даже зрачки. Свет не видывал такого благодушного боксера. Лицо его могло бы служить рекламой, образцом хорошего самочувствия, искреннего веселья. Он знал всех. Он шутил, смеялся, посылал с ринга приветы друзьям. Те, что сидели подальше и не могли выказать ему своего восхищения, громко кричали: "О, о, Дэнни!" Бурные овации продолжались не менее пяти минут.

Rivera was disregarded. For all that the audience noticed, he did not exist. Spider Lagerty's bloated face bent down close to his.

"No gettin' scared," the Spider warned.

"An' remember instructions. You gotta last. No layin' down. If you lay down, we got instructions to beat you up in the dressing rooms. Savve? You just gotta fight."

На Риверу никто не обращал внимания. Его словно и не существовало. Одутловатая физиономия Спайдера Хэгерти склонилась над ним.

– Не поддаваться сразу, – предупредил Спайдер.

– Помни инструкцию. Держись до последнего. Не ложиться. Если окажешься на полу, нам велено избить тебя в раздевалке. Понятно? Драться – и точка!

The house began to applaud. Danny was crossing the ring to him. Danny bent over, caught Rivera's right hand in both his own and shook it with impulsive heartiness. Danny's smile-wreathed face was close to his. The audience yelled its appreciation of Danny's display of sporting spirit. He was greeting his opponent with the fondness of a brother. Danny's lips moved, and the audience, interpreting the unheard words to be those of a kindly-natured sport, yelled again. Only Rivera heard the low words.

Зал разразился аплодисментами: Дэнни шел по направлению к противнику. Он наклонился, обеими руками схватил его правую руку и сердечно потряс ее. Улыбающееся лицо Дэнни вплотную приблизилось к лицу Риверы. Публика взвыла при этом проявлении истинно спортивного духа: с противником он встретился, как с родным братом. Губы Дэнни шевелились, и публика, истолковывая неслышные ей слова как благожелательное приветствие, снова разразилась восторженными воплями. Только Ривера расслышал сказанное шепотом.

"You little Mexican rat," hissed from between Danny's gaily smiling lips, "I'll fetch the yellow outa you."

Rivera made no move. He did not rise. He merely hated with his eyes.

"Get up, you dog!" some man yelled through the ropes from behind.

The crowd began to hiss and boo him for his unsportsmanlike conduct, but he sat unmoved. Another great outburst of applause was Danny's as he walked back across the ring.

When Danny stripped, there was ohs! and ahs! of delight. His body was perfect, alive with easy suppleness and health and strength. The skin was white as a woman's, and as smooth. All grace, and resilience, and power resided therein. He had proved it in scores of battles. His photographs were in all the physical culture magazines.

– Ну ты, мексиканский крысенок, – прошипел Дэнни, не переставая улыбаться, – сейчас я вышибу из тебя дух!

Ривера не шевельнулся. Не встал. Его ненависть сосредоточилась во взгляде.

– Встань, собака! – крикнул кто-то с места.

Толпа начала свистеть, осуждая его за неспортивное поведение, но он продолжал сидеть неподвижно. Новый взрыв аплодисментов приветствовал Дэнни, когда тот шел обратно.

Едва Дэнни разделся, послышались восторженные охи и ахи. Тело у него было великолепное – гибкое, дышащее здоровьем и силой. Кожа белая и гладкая, как у женщины. Грация, упругость и мощь были воплощены в нем. Да он и доказал это во множестве боев. Все спортивные журналы пестрели его фотографиями.

A groan went up as Spider Hagerty peeled Rivera's sweater over his head. His body seemed leaner, because of the swarthiness of the skin. He had muscles, but they made no display like his opponent's. What the audience neglected to see was the deep chest. Nor could it guess the toughness of the fiber of the flesh, the instantaneousness of the cell explosions of the muscles, the fineness of the nerves that wired every part of him into a spendid fighting mechanism. All the audience saw was a brown-skinned boy of eighteen with what seemed the body of a boy. With Danny it was different. Danny was a man of twenty-four, and his body was a man's body. The contrast was still more striking as they stood together in the center of the ring receiving the referee's last instructions.

Словно стон пронесся по залу, когда Спайдер Хэгерти помог Ривере стащить через голову свитер. Смуглая кожа придавала его телу еще более худосочный вид. Мускулы у него были, но значительно менее эффектные, чем у его противника. Однако публика не разглядела ширины его грудной клетки. Не могла она также угадать, как мгновенно реагирует каждая его мускульная клеточка, не могла угадать неутомимости Риверы, утонченности нервной системы, превращавшей его тело в великолепный боевой механизм. Публика видела только смуглокожего восемнадцатилетнего юношу с еще мальчишеским телом. Другое дело – Дэнни! Дэнни было двадцать четыре года, и его тело было телом мужчины. Контраст этот еще больше бросился в глаза, когда они вместе стали посреди ринга, выслушивая последние инструкции судьи.

Rivera noticed Roberts sitting directly behind the newspaper men. He was drunker than usual, and his speech was correspondingly slower.

"Take it easy, Rivera," Roberts drawled.

Ривера заметил Робертса, сидевшего непосредственно за репортерами. Он был пьянее, чем обычно, и речь его соответственно была еще медлительнее.

– Не робей, Ривера, – тянул Робертс.

"He can't kill you, remember that. He'll rush you at the go-off, but don't get rattled. You just and stall, and clinch. He can't hurt cover up, much. Just make believe to yourself that he's choppin' out on you at the trainin' quarters."

Rivera made no sign that he had heard.

"Sullen little devil," Roberts muttered to the man next to him. "He always was that way."

– Он тебя не убьет, запомни это. Первого натиска нечего пугаться. Защищайся, а потом иди на клинч. Он тебя особенно не изувечит. Представь себе, что это тренировочный зал.

Ривера и виду не подал, что расслышал его слова.

– Вот угрюмый чертенок! – пробормотал Робертс, обращаясь к соседу. – Какой был, такой и остался.

But Rivera forgot to look his usual hatred. A vision of countless rifles blinded his eyes. Every face in the aidience, far as he could see, to the high dollar-seats, was transformed into a rifle. And he saw the long Mexican border arid and sun-washed and aching, and along it he saw the ragged bands that delayed only for the guns.

Но Ривера уже не смотрел перед собой обычным, исполненным ненависти взглядом. Бесконечные ряды винтовок мерещились ему и ослепляли его. Каждое лицо в зале до самых верхних мест ценою в доллар превратилось в винтовку. Он видел перед собой мексиканскую границу, бесплодную, выжженную солнцем; вдоль нее двигались оборванные толпы, жаждущие оружия.

Back in his corner he waited, standing up. His seconds had crawled out through the ropes, taking the canvas stool with them. Diagonally across the squared ring, Danny faced him. The gong struck, and the battle was on. The audience howled its delight. Never had it seen a battle open more convincingly. The papers were right. It was a grudge fight. Three-quarters of the distance Danny covered in the rush to get together, his intention to eat up the Mexican lad plainly advertised. He assailed with not one blow, nor two, nor a dozen. He was a gyroscope of blows, a whirlwind of destruction. Rivera was nowhere. He was overwhelmed, buried beneath avalanches of punches delivered from every angle and position by a past master in the art. He was overborne, swept back against the ropes, separated by the referee, and swept back against the ropes again.

Встав, он продолжал ждать в своем углу. Его секунданты уже пролезли под канаты и унесли с собой брезентовый стул. В противоположном углу ринга стоял Дэнни и смотрел на него. Загудел гонг, и бой начался. Публика выла от восторга. Никогда она не видела столь внушительного начала боя. Правильно писали в газетах: тут были личные счеты. Дэнни одним прыжком покрыл три четверти расстояния, отделявшего его от противника, и намерение съесть этого мексиканского мальчишку так и было написано на его лице. Он обрушил на него не один, не два, не десяток, но вихрь ударов, сокрушительных, как ураган. Ривера исчез. Он был погребен под лавиной кулачных ударов, наносимых ему опытным и блестящим мастером со всех углов и со всех позиций. Он был смят, отброшен на Канаты; судья разнял бойцов, но Ривера тотчас же был отброшен снова.

It was not a fight. It was a slaughter, a massacre. Any audience, save a prize fighting one, would have exhausted its emotions in that first minute. Danny was certainly showing what he could do – a splendid exhibition. Such was the certainty of the audience, as well as its excitement and favoritism, that it failed to take notice that the Mexican still stayed on his feet. It forgot Rivera. It rarely saw him, so closely was he enveloped in Danny's man-eating attack. A minute of this went by, and two minutes. Then, in a separation, it caught a clear glimpse of the Mexican. His lip was cut, his nose was bleeding. As he turned and staggered into a clinch, the welts of oozing blood, from his contacts with the ropes, showed in red bars. across his back. But what the audience did not notice was that his chest was not heaving and that his eyes were coldly burning as ever. Too many aspiring champions, in the cruel welter of the training camps, had practiced this man-eating attack on him. He had learned to live through for a compensation of from half a dollar a go up to fifteen dollars a week – a hard school, and he was schooled hard.

Боем это никто бы не назвал. Это было избиение. Любой зритель, за исключением зрителя боксерских состязаний, выдохся бы в первую минуту. Дэнни, несомненно, показал, на что он способен, и сделал это великолепно. Уверенность публики в исходе состязаний, равно как и ее пристрастие к фавориту, была безгранична, она даже не заметила, что мексиканец все еще стоит на ногах. Она позабыла о Ривере. Она едва видела его: так он был заслонен от нее свирепым натиском Дэнни. Прошла минута, другая. В момент, когда бойцы разошлись, публике удалось бросить взгляд на мексиканца. Губа у него была рассечена, из носа лила кровь. Когда он повернулся и вошел в клинч, кровавые полосы – следы канатов – были ясно видны на его спине. Но вот то, что грудь его не волновалась, а глаза горели обычным холодным огнем, – этого публика не заметила. Слишком много будущих претендентов на звание чемпиона практиковали на нем такие сокрушительные удары. Он научился выдерживать их за полдоллара разовых или за пятнадцать долларов в неделю – тяжелая школа, но она пошла ему на пользу.

Then happened the amazing thing. The whirling, blurring mix-up ceased suddenly. Rivera stood alone. Danny, the redoubtable Danny, lay on his back. His body quivered as consciousness strove to return to it. He had not staggered and sunk down, nor had he gone over in a long slumping fall. The right hook of Rivera had dropped him in midair with the abruptness of death. The referee shoved Rivera back with one hand, and stood over the fallen gladiator counting the seconds. It is the custom of prize-fighting audiences to cheer a clean knock-down blow. But this audience did not cheer. The thing had been too unexpected. It watched the toll of the seconds in tense silence, and through this silence the voice of Roberts rose exultantly:

"I told you he was a two-handed fighter!"

Затем случилось нечто поразительное. Ураган комбинированных ударов вдруг стих. Ривера один стоял на ринге. Дэнни, грозный Дэнни, лежал на спине! Он не пошатнулся, не опустился на пол медленно и постепенно, но грохнулся сразу. Короткий боковой удар левого кулака Риверы поразил его внезапно, как смерть. Судья оттолкнул Риверу и теперь отсчитывал секунды, стоя над павшим гладиатором.

Тело Дэнни затрепетало, когда сознание понемногу стало возвращаться к нему. В обычае завсегдатаев боксерских состязаний приветствовать удачный нокаут громкими изъявлениями восторга. Но сейчас они молчали. Все произошло слишком неожиданно. В напряженном молчании прислушивался зал к счету секунд, как вдруг торжествующий голос Робертса прорезал тишину:

– Я же говорил вам, что он одинаково владеет обеими руками.

By the fifth second, Danny was rolling over on his face, and when seven was counted, he rested on one knee, ready to rise after the count of nine and before the count of ten. If his knee still touched the floor at "ten," he was considered "down," and also "out." The instant his knee left the floor, he was considered "up," and in that instant it was Rivera's right to try and put him down again. Rivera took no chances. The moment that knee left the floor he would strike again. He circled around, but the referee circled in between, and Rivera knew that the seconds he counted were very slow. All Gringos were against him, even the referee.

На пятой секунде Дэнни перевернулся лицом вниз; когда судья сосчитал до семи, он уже отдыхал, стоя на одном колене, готовый подняться при счете девять, раньше, чем будет произнесено десять. Если при счете десять колено Дэнни все еще будет касаться пола, его должны признать побежденным и выбывшим из боя. В момент, когда колено отрывается от пола, он считается "на ногах"; и в этот момент Ривера уже вправе снова положить его. Ривера не хотел рисковать. Он приготовился ударить в ту секунду, когда колено Дэнни отделится от пола. Он обошел противника, но судья втиснулся между ними, и Ривера знал, что секунды тот считает слишком медленно. Все гринго были против него, даже судья.

At "nine" the referee gave Rivera a sharp thrust back. It was unfair, but it enabled Danny to rise, the smile back on his lips. Doubled partly over, with arms wrapped about face and abdomen, he cleverly stumbled into a clinch. By all the rules of the game the referee should have broken it, but he did not, and Danny clung on like a surf-battered barnacle and moment by moment recuperated. The last minute of the round was going fast. If he could live to the end, he would have a full minute in his corner to revive. And live to the end he did, smiling through all desperateness and extremity.

При счете девять судья резко оттолкнул Риверу. Это было неправильно, зато Дэнни успел подняться, и улыбка снова появилась на его губах. Согнувшись почти пополам, защищая руками лицо и живот, он ловко вошел в клинч. По правилам, судья должен был его остановить, но он этого не сделал, и Дэнни буквально прилип к противнику, с каждой секундой восстанавливая свои силы. Последняя минута раунда была на исходе. Если он выдержит до конца, у него будет потом целая минута, – чтобы прийти в себя. И он выдержал, продолжал улыбаться, несмотря на отчаянное положение.

"The smile that won't come off!" somebody yelled, and the audience laughed loudly in its relief.

"The kick that Greaser's got is something God-awful," Danny gasped in his corner to his adviser while his handlers worked frantically over him.

– А все ведь улыбается! – крикнул кто-то, и публика облегченно засмеялась.

– Черт знает какой удар у этого мексиканца! – шепнул Дэнни тренеру, покуда секунданты, не щадя сил, трудились над ним.

The second and third rounds were tame. Danny, a tricky and consummate ring general, stalled and blocked and held on, devoting himself to recovering from that dazing first-round blow. In the fourth round he was himself again. Jarred and shaken, nevertheless his good condition had enabled him to regain his vigor. But he tried no man-eating tactics. The Mexican had proved a tartar. Instead, he brought to bear his best fighting powers. In tricks and skill and experience he was the master, and though he could land nothing vital, he proceeded scientifically to chop and wear down his opponent. He landed three blows to Rivera's one, but they were punishing blows only, and not deadly. It was the sum of many of them that constituted deadliness. He was respectful of this two-handed dub with the amazing short-arm kicks in both his fists.

Второй и третий раунды прошли бледно. Дэнни, хитрый и многоопытный король ринга, только маневрировал, финтил, стремясь выиграть время и оправиться от страшного удара, полученного им в первом раунде. В четвертом раунде он был уже в форме. Расстроенный и потрясенный, он все же благодаря силе своего тела и духа сумел прийти в себя. Правда, свирепой тактики он уже больше не применял. Мексиканец оказывал потрясающее сопротивление. Теперь Дэнни призвал на помощь весь свой опыт. Этот великий мастер, ловкий и умелый боец, приступил к методическому изматыванию противника, не будучи в силах нанести ему решительный удар. На каждый удар Риверы он отвечал тремя, но этим он скорее мстил противнику, чем приближал его к нокауту. Опасность заключалась в сумме ударов. Дэнни почтительно и с опаской относился к этому мальчишке, обладавшему удивительной способностью обеими руками наносить короткие боковые удары.

In defense, Rivera developed a disconcerting straight-left. Again and again, attack after attack he straight-lefted away from him with accumulated damage to Danny's mouth and nose. But Danny was protean. That was why he was the coming champion. He could change from style to style of fighting at will. He now devoted himself to infighting. In this he was particularly wicked, and it enabled him to avoid the other's straight-left. Here he set the house wild repeatedly, capping it with a marvelous lockbreak and lift of an inside upper-cut that raised the Mexican in the air and dropped him to the mat. Rivera rested on one knee, making the most of the count, and in the soul of him he knew the referee was counting short seconds on him.

В защите Ривера прибег к смутившему противника отбиву левой рукой. Раз за разом пользовался он этим приемом, гибельным для носа и губ Дэнни. Но Дэнни был многообразен в приемах. Поэтому-то его и прочили в чемпионы. Он умел на ходу менять стиль боя. Теперь он перешел к ближнему бою, в котором был особенно силен, и это дало ему возможность спастись от страшного отбива противника. Несколько раз подряд вызывал он бурные овации великолепным апперкотом, поднимавшим мексиканца на воздух и затем валившим его с ног. Ривера отдыхал на одном колене, сколько позволял счет, зная, что для него судья отсчитывает очень короткие секунды.

Again, in the seventh, Danny achieved the diabolical inside uppercut. He succeeded only in staggering Rivera, but, in the ensuing moment of defenseless helplessness, he smashed him with another blow through the ropes. Rivera's body bounced on the heads of the newspaper men below, and they boosted him back to the edge of the platform outside the ropes. Here he rested on one knee, while the referee raced off the seconds. Inside the ropes, through which he must duck to enter the ring, Danny waited for him. Nor did the referee intervene or thrust Danny back.

В седьмом раунде Дэнни применил поистине дьявольский апперкот, но Ривера только пошатнулся. И тотчас же, не дав ему опомниться, Дэнни нанес противнику второй страшный удар, отбросивший его на канаты. Ривера шлепнулся на сидевших внизу репортеров, и они толкнули его обратно на край платформы. Он отдохнул на одном колене, покуда судья торопливо отсчитывал секунды. По ту сторону каната его дожидался противник. Судья и не думал вмешиваться или отталкивать Дэнни. Публика была вне себя от восторга.

The house was beside itself with delight.

"Kill'm, Danny, kill'm!" was the cry.

Scores of voices took it up until it was like a war-chant of wolves.

Danny did his best, but Rivera, at the count of eight, instead of nine, came unexpectedly through the ropes and safely into a clinch. Now the referee worked, tearing him away so that he could be hit, giving Danny every advantage that an unfair referee can give.

Вдруг раздался крик:

– Прикончи его, Дэнни, прикончи!

Сотни голосов, точно волчья стая, подхватили этот вопль.

Дэнни сделал все от него зависящее, но Ривера при счете восемь, а не девять неожиданно проскочил под канат и вошел в клинч. Судья опять захлопотал, отводя Риверу так, чтобы Дэнни мог ударить его, и предоставляя любимцу все преимущества, какие только может предоставить пристрастный судья.

But Rivera lived, and the daze cleared from his brain. It was all of a piece. They were the hated Gringos and they were all unfair. And in the worst of it visions continued to flash and sparkle in his brain – long lines of railroad track that simmered across the desert; rurales and American constables, prisons and calabooses; tramps at water tanks – all the squalid and painful panorama of his odyssey after Rio Blanca and the strike. And, resplendent and glorious, he saw the great, red Revolution sweeping across his land. The guns were there before him. Every hated face was a gun. It was for the guns he fought. He was the guns. He was the Revolution. He fought for all Mexico.

Но Ривера продолжал держаться, и туман в его мозгу рассеялся. Все было в порядке вещей. Эти ненавистные гринго бесчестны все до одного! Знакомые видения снова пронеслись перед ним: железнодорожные пути в пустыне; жандармы и американские полисмены; тюрьмы и полицейские застенки; бродяги у водокачек – вся его страшная и горькая одиссея после Рио-Бланко и забастовки. И в блеске и сиянии славы он увидел; великую красную Революцию, шествующую по стране. Винтовки! Вот они здесь, перед ним! Каждое ненавистное лицо – винтовка. За винтовки он примет бой. Он сам винтовка! Он сам – Революция! Он бьется за всю Мексику!

The audience began to grow incensed with Rivera. Why didn't he take the licking that was appointed him? Of course he was going to be licked, but why should he be so obstinate about it? Very few were interested in him, and they were the certain, definite percentage of a gambling crowd that plays long shots. Believing Danny to be the winner, nevertheless the y had put their money on the Mexican at four to ten and one to three. More than a trifle was up on the point of how many rounds Rivera could last. Wild money had appeared at the ringside proclaiming that he could not last seven rounds, or even six. The winners of this, now that their cash risk was happily settled, had joined in cheering on the favorite.

Поведение Риверы стало явно раздражать публику. Почему он не принимает предназначенной ему трепки? Ведь все равно он будет побит, зачем же так упрямо оттягивать исход? Очень немногие желали удачи Ривере, хотя были и такие. На каждом состязании немало людей, которые ставят на темную лошадку. Почти уверенные, что победит Дэнни, они все же поставили на мексиканца четыре против десяти и один против трех. Большинство из них, правда, ставило на то, сколько раундов выдержит Ривера. Бешеные суммы ставили на то, что он не продержится и до шестого или седьмого раунда. Уже выигравшие эти пари, теперь, когда их рискованное предприятие окончилось так благополучно, на радостях тоже аплодировали фавориту.

Rivera refused to be licked. Through the eighth round his opponent strove vainly to repeat the uppercut. In the ninth, Rivera stunned the house again. In the midst of a clinch he broke the lock with a quick, lithe movement, and in the narrow space between their bodies his right lifted from the waist. Danny went to the floor and took the safety of the count. The crowd was appalled. He was being bested at his own game. His famous right-uppercut had been worked back on him. Rivera made no attempt to catch him as he arose at "nine." The referee was openly blocking that play, though he stood clear when the situation was reversed and it was Rivera who desired to rise.

Ривера не желал быть побитым. В восьмом раунде его противник тщетно пытался повторить апперкот. В девятом Ривера снова поверг публику в изумление. Во время клинча он легким быстрым движением отодвинулся от противника, и правая рука его ударила в узкий промежуток между их телами. Дэнни упал, надеясь уже только на спасительный счет. Толпа обомлела. Дэнни стал жертвой своего же собственного приема. Знаменитый апперкот правой теперь обрушился на него самого. Ривера не сделал попытки схватиться с ним, когда он поднялся при счете "девять". Судья явно хотел застопорить схватку, хотя, когда ситуация была обратной и подняться должен был Ривера, он стоял, не вмешиваясь.

Twice in the tenth, Rivera put through the right-uppercut, lifted from waist to opponent's chin. Danny grew desperate. The smile never left his face, but he went back to his man-eating rushes. Whirlwind as he would, be could not damage Rivera, while Rivera through the blur and whirl, dropped him to the mat three times in succession. Danny did not recuperate so quickly now, and by the eleventh round he was in a serious way. But from then till the fourteenth he put up the gamest exhibition of his career. He stalled and blocked, fought parsimoniously, and strove to gather strength. Also, he fought as foully as a successful fighter knows how. Every trick and device he employed, butting in the clinches with the seeming of accident, pinioning Rivera's glove between arm and body, heeling his glove on Rivera's mouth to clog his breathing. Often, in the clinches, through his cut and smiling lips he snarled insults unspeakable and vile in Rivera's ear. Everybody, from the referee to the house, was with Danny and was helping Danny. And they knew what he had in mind. Bested by this surprise-box of an unknown, he was pinning all on a single punch. He offered himself for punishment, fished, and feinted, and drew, for that one opening that would enable him to whip a blow through with all his strength and turn the tide. As another and greater fighter had done before him, he might do a right and left, to solar plexus and across the jaw. He could do it, for he was noted for the strength of punch that remained in his arms as long as he could keep his feet.

В десятом раунде Ривера дважды прибег к апперкоту, то есть нанес удар "правой снизу" от пояса к подбородку противника. Бешенство охватило Дэнни. Улыбка по-прежнему не сходила с его лица, но он вернулся к своим свирепым приемам. Несмотря на ураганный натиск, ему не удалось вывести Риверу из строя, а Ривера умудрился среди этого вихря, этой бури ударов три раза кряду положить Дэнни. Теперь Дэнни оживал уже не так быстро, и к одиннадцатому раунду положение его стало очень серьезным. Но с этого момента и до четырнадцатого раунда он демонстрировал все свои боксерские навыки и качества, бережливо расходуя силы. Кроме того, он прибегал к таким подлым приемам, которые известны только опытному боксеру. Все трюки и подвохи были им использованы до отказа: он как бы случайно прижимал локтем к боку перчатку противника, затыкал ему рот, не давая дышать; входя в клинч, шептал своими рассеченными, но улыбающимися губами в ухо Ривере нестерпимые и грязные оскорбления. Все до единого, начиная от судьи и кончая публикой, держали сторону Дэнни, помогали ему, отлично зная, что у него на уме.

Нарвавшись на такую неожиданность, он все. ставил теперь на один решительный удар. Он открывался, финтил, изворачивался во имя этой единственной оставшейся ему возможности: нанести удар, вложив в него всю свою силу, и тем самым вырвать у противника инициативу. Как это уже было сделано однажды до него неким еще более известным боксером, он должен нанести удар справа и слева, в солнечное сплетение и челюсть. И Дэнни мог это сделать, ибо, пока он держался на ногах, руки его сохраняли силу.

Rivera's seconds were not half-caring for him in the intervals between rounds. Their towels made a showing, but drove little air into his panting lungs. Spider Hagerty talked advice to him, but Rivera knew it was wrong advice. Everybody was against him. He was surrounded by treachery. In the fourteenth round he put Danny down again, and himself stood resting, hands dropped at side, while the referee counted. In the other corner Rivera had been noting suspicious whisperings. He saw Michael Kelly make his way to Roberts and bend and whisper. Rivera's ears were a cat's, desert-trained, and he caught snatches of what was said. He wanted to hear more, and when his opponent arose he maneuvered the fight into a clinch over against the ropes.

Секунданты Риверы не очень-то заботились о нем в промежутках между раундами. Они махали полотенцами лишь для виду, почти не подавая воздуха его задыхающимся легким. Спайдер Хэгерти усиленно шептал ему советы, но Ривера знал, что следовать им нельзя. Все были против него. Его окружало предательство. В четырнадцатом раунде он снова положил Дэнни, а сам, бессильно опустив руки, отдыхал, покуда судья отсчитывал секунды. В противоположном углу послышалось подозрительное перешептывание. Ривера увидел, как Майкл Келли направился к Робертсу и, нагнувшись, что-то зашептал. Слух у Риверы был, как у дикой кошки, и он уловил обрывки разговора. Но ему хотелось услышать больше, и, когда его противник поднялся, он сманеврировал так, чтобы схватиться с ним над самыми канатами.

"Got to," he could hear Michael, while Roberts nodded. "Danny's got to win – I stand to lose a mint – I've got a ton of money covered – my own. If he lasts the fifteenth I'm bust – the boy'll mind you. Put something across."

And thereafter Rivera saw no more visions. They were trying to job him. Once again he dropped Danny and stood resting, his hands at his slide. Roberts stood up.

"That settled him," he said. "Go to your corner."

He spoke with authority, as he had often spoken to Rivera at the training quarters. But Rivera looked hatred at him and waited for Danny to rise. Back in his corner in the minute interval, Kelly, the promoter, came and talked to Rivera.

– Придется! – услышал он голос Майкла Келли. И Робертс одобрительно кивнул. – Дэнни должен победить... Не то я теряю огромную сумму... я всадил в это дело уйму денег. Если он выдержит пятнадцатый – я пропал... Вас мальчишка послушает. Необходимо что-то предпринять.

С этой минуты никакие видения уже не отвлекали Риверу. Они пытаются надуть его! Он снова положил Дэнни и отдыхал, уронив руки. Робертс встал.

– Ну, готов, – сказал он. – Ступай в свой угол.

Он произнес это повелительным тоном, каким не раз говорил с Риверой на тренировочных занятиях. Но Ривера только с ненавистью взглянул на него, продолжая ждать, когда Дэнни поднимется. В последовавший затем минутный перерыв Келли пробрался в угол Риверы.

"Throw it, damn you," he rasped in, a harsh low voice. "You gotta lay down, Rivera. Stick with me and I'll make your future. I'll let you lick Danny next time. But here's where you lay down."

Rivera showed with his eyes that he heard, but he made neither sign of assent nor dissent.

"Why don't you speak?" Kelly demanded angrily.

"You lose, anyway," Spider Hagerty supplemented. "The referee'll take it away from you. Listen to Kelly, and lay down."

"Lay down, kid," Kelly pleaded, "and I'll help you to the championship."

Rivera did not answer.

"I will, so help me, kid."

– Брось эти шутки, черт тебя побери! – зашептал он. – Ложись, Ривера. Послушай меня, и я устрою твое будущее. В следующий раз я дам тебе побить Дэнни. Но сегодня ты должен лечь.

Ривера взглядом показал, что расслышал, но не подал ни знака согласия, ни отказа.

– Что же ты молчишь? – злобно спросил Келли.

– Так или иначе – ты проиграешь, – поддал жару Спайдер Хэгерти. – Судья не отдаст тебе победы. Послушайся Келли и ложись.

– Ложись, мальчик, – настаивал Келли, – и я сделаю из тебя чемпиона.

Ривера не отвечал.

– Честное слово, сделаю! А сейчас выручи меня.

At the strike of the gong Rivera sensed something impending. The house did not. Whatever it was it was there inside the ring with him and very close. Danny's earlier surety seemed returned to him. The confidence of his advance frightened Rivera. Some trick was about to be worked. Danny rushed, but Rivera refused the encounter. He side-stepped away into safety. What the other wanted was a clinch. It was in some way necessary to the trick. Rivera backed and circled away, yet he knew, sooner or later, the clinch and the trick would come. Desperately he resolved to draw it. He made as if to effect the clinch with Danny's next rush. Instead, at the last instant, just as their bodies should have come together, Rivera darted nimbly back. And in the same instant Danny's corner raised a cry of foul. Rivera had fooled them. The referee paused irresolutely. The decision that trembled on his lips was never uttered, for a shrill, boy's voice from the gallery piped, "Raw work!"

Удар гонга зловеще прозвучал для Риверы. Публика ничего не замечала. Он и сам еще не знал, в чем опасность, знал только, что она приближается. Былая уверенность, казалось, вернулась к Дэнни. Это испугало Риверу. Ему готовили какой-то подвох. Дэнни ринулся на него, но Ривера ловко уклонился. Его противник жаждал клинча. Видимо, это было необходимо ему для задуманного подвоха. Ривера отступал, увертывался, но знал, что рано или поздно ему не избежать ни клинча, ни подвоха. В отчаянии он решил выиграть время. Он сделал вид, что готов схватиться с Дэнни при первом же его натиске. Вместо этого, когда их тела вот-вот должны были соприкоснуться, Ривера отпрянул. В это мгновение в углу Дэнни завопили: "Нечестно!" Ривера одурачил их. Судья в нерешительности остановился. Слова, уже готовые сорваться с его губ, так и не были произнесены, потому что пронзительный мальчишеский голос крикнул с галерки: – Грубая работа!

Danny cursed Rivera openly, and forced him, while Rivera danced away. Also, Rivera made up his mind to strike no more blows at the body. In this he threw away half his chance of winning, but he knew if he was to win at all it was with the outfighting that remained to him. Given the least opportunity, they would lie a foul on him. Danny threw all caution to the winds. For two rounds he tore after and into the boy who dared not meet him at close quarters. Rivera was struck again and again; he took blows by the dozens to avoid the perilous clinch. During this supreme final rally of Danny's the audience rose to its feet and went mad. It did not understand. All it could see was that its favorite was winning, after all.

Дэнни вслух обругал Риверу и двинулся на него. Ривера стал пятиться. Мысленно он решил больше не наносить ударов в корпус. Правда, таким образом терялась половина шансов на победу, но он знал, что если победит, то только с дальней дистанции. Все равно теперь по малейшему поводу его станут обвинять в нечестной борьбе. Дэнни уже послал к черту всякую осторожность. Два раунда кряду он беспощадно дубасил этого мальчишку, не смевшего схватиться с ним вплотную.

Ривера принимал удар за ударом, он принимал их десятками, лишь бы избегнуть гибельного клинча. Во время этого великолепного натиска Дэнни публика вскочила на ноги. Казалось, все сошли с ума. Никто ничего не понимал. Они видели только одно: их любимец побеждает.

"Why don't you fight?" it demanded wrathfully of Rivera.

"You're yellow! You're yellow!" "Open up, you cur! Open up!" "Kill'm, Danny! Kill 'm!" "You sure got 'm! Kill 'm!"

In all the house, bar none, Rivera was the only cold man. By temperament and blood he was the hottest-passioned there; but he had gone through such vastly greater heats that this collective passion of ten thousand throats, rising surge on surge, was to his brain no more than the velvet cool of a summer twilight.

– Не уклоняйся от боя! – в бешенстве орали Ривере.

– Трус! Раскройся, щенок! Раскройся! Прикончи его, Дэнни! Твое дело верное!

Во всем зале один Ривера сохранял спокойствие. По темпераменту, по крови он был самым горячим, самым страстным из всех, но он закалился в волнениях, настолько больших, что эта бурная страсть толпы, нараставшая, как морские волны, для него была не чувствительнее легкого дуновения вечерней прохлады.

Into the seventeenth round Danny carried his rally. Rivera, under a heavy blow, drooped and sagged. His hands dropped helplessly as he reeled backward. Danny thought it was his chance. The boy was at, his mercy. Thus Rivera, feigning, caught him off his guard, lashing out a clean drive to the mouth. Danny went down. When he arose, Rivera felled him with a down-chop of the right on neck and jaw. Three times he repeated this. It was impossible for any referee to call these blows foul.

"Oh, Bill! Bill!" Kelly pleaded to the referee.

"I can't," that official lamented back. "He won't give me a chance."

На семнадцатом раунде Дэнни привел в исполнение свой замысел. Под тяжестью его удара Ривера согнулся. Руки его бессильно опустились. Он отступил шатаясь. Дэнни решил, что счастливый миг настал. Мальчишка был в его власти. Но Ривера этим маневром усыпил его бдительность и сам нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Дэнни упал. Три раза он пытался подняться, и три раза Ривера повторил этот удар. Никакой судья не посмел бы назвать его неправильным.

– Билл, Билл! – взмолился Келли, обращаясь к судье.

– Что я могу сделать? – в тон ему отвечал судья. – Мне не к чему придраться.

Danny, battered and heroic, still kept coming up. Kelly and others near to the ring began to cry out to the police to stop it, though Danny's corner refused to throw in the towel. Rivera saw the fat police captain starting awkwardly to climb through the ropes, and was not sure what it meant. There were so many ways of cheating in this game of the Gringos. Danny, on his feet, tottered groggily and helplessly before him. The referee and the captain were both reaching for Rivera when he struck the last blow. There was no need to stop the fight, for Danny did not rise.

Дэнни, побитый, но решительный, всякий раз поднимался снова. Келли и другие сидевшие возле самого ринга начали звать полицию, чтобы прекратить его избиение, хотя секунданты Дэнни, отказываясь признать поражение, по-прежнему держали наготове полотенца.

Ривера видел, как толстый полисмен неуклюже полез под канаты. Что это может значить? Сколько разных надувательств у этих гринго! Дэнни, поднявшись на ноги, как пьяный, бессмысленно топтался перед ним. Судья и полисмен одновременно добежали до Риверы в тот миг, когда он наносил последний удар. Нужды прекращать борьбу уже не было: Дэнни больше не поднялся.

"Count!" Rivera cried hoarsely to the referee.

And when the count was finished, Danny's seconds gathered him up and carried him to his corner.

"Who wins?" Rivera demanded.

Reluctantly, the referee caught his gloved hand and held it aloft.

– Считай! – хрипло крикнул Ривера.

Когда судья кончил считать, секунданты подняли Дэнни и оттащили его в угол.

– За кем победа? – спросил Ривера.

Судья неохотно взял его руку в перчатке и высоко поднял ее.

There were no congratulations for Rivera. He walked to his corner unattended, where his seconds had not yet placed his stool. He leaned backward on the ropes and looked his hatred at them, swept it on and about him till the whole ten thousand Gringos were included. His knees trembled under him, and he was sobbing from exhaustion. Before his eyes the hated faces swayed back and forth in the giddiness of nausea. Then he remembered they were the guns. The guns were his. The Revolution could go on.

Никто не поздравлял Риверу. Он один прошел в свой угол, где секунданты даже не поставили для него стула. Он прислонился спиной к канатам и с ненавистью посмотрел на секундантов, затем перевел взгляд дальше и еще дальше, пока не охватил им все десять тысяч гринго. Колени у него дрожали, он всхлипывал в изнеможении. Ненавистные лица плыли и качались перед ним. Но вдруг он вспомнил: это винтовки! Винтовки принадлежат ему! Революция будет продолжаться!